Глава 1

— Деда Дармидон, а чё это, Вафай?..

— Ну это, навроде, как вот вы с Михрюткой, Антиповым сыном, на Развалине стенку облюбовали и непотребные слова на ней по очереди друг другу царапаете…

— Дядя Антип говорит, что эт у нас чат тама!

— Так вот раньше можно было из дому не выходить, чтоб другого нахер послать. Садилися люди на стул, заводили агрегат специальный, и ну друг друга хуясосить, алибо же картинки страмные разглядывать. Некоторые говорили, что учатся тама чему-то, но, я так думаю, брехали. Котов еще все смотрели, не знаю отчего.

— Аа, это такие пушнатые, на картинке я видел в Книге.

— Да, их теперь только так и поглядишь. Сожрали всех в двадцать пятом. Воняло, но исть можно. Уж получше лебеды будет.

— А чавой сожрали-то? В том коте шерсти больше, чем мяса!

— Потому что Анператор тогдашний узрел, что всю еду к нам из клятой Забугории возят. А это, сам знаешь, не дело: у них тама содомит на содомите, ну как ктой-то из энтих руками своими богомерзкими сыр, к примеру, трогал, али еще какой харч?! Так и весь народ зашкварить недолго. Решил тогда Батюшка наш всеобщий, что мы и сами не дураки, уж пропитаться-то сумеем. Ну и повелел мужам государственным, чтоб весь ынпорт незамедлительно заместили. И так они, сердечные, старались, что в аккурат к двадцать пятому году жрать вовсе стало нечего.

— Ну, про то нам диакон в школе рассказывал! — решил блеснуть историческими познаниями Асташка, — Анператор той каверзы от супостатов не стерпел, и превратил все ихние страны в этот… в ядерный пепел, во! Так и сказал диакон Амвросий. Только не дойду я никак, какой такой «ядерный пепел»? Ядра-то я видел один раз в остроге, когда дяде Димитрию на службу снедь таскал. Горкой около пушки лежали. Те ядра круглые, тяжкие: супостата так приложат, что огого! А пепел-то, он ведь что пух.

— Ты голову бы не забивал, Астафий. Сказал диакон, значит, так оно и было. Поди лучше лучин нащепи: ща стемнеет, так кашу в печке не найдем.

Асташка с большим удовольствием продолжил бы диспут у окошка за кружкой чая из сушеного малинового листа, да делать нечего: намедни и вправду засиделись, кое-как потом чугунок разглядели. Чугунок у деда Дармидона знаменитый, «трохвейный», как старый не скажет. Из самой Развалины.

Сразу после пятидневной ночи, когда никто в деревне еще из дому и носа не казал, Дармидон смекнул, что к чему. Потому и живут они теперь лучше всех: одних ножей три с половиной штуки, да все блестящие, как новенькие, ржавчина даже поломанный не тронула. Вот этой огрызиной они лучину и щепили: иной раз дед, но чаще, понятно, Асташка. Последний не обижался, поскольку зимой заняться особо нечем, а летом дотемна не засиживались, умудохиваясь на трудоднях или своем хозяйстве порядочно.

Приставив нож к торцу смолистого поленца, мальчонка шибал по обуху колотушкой, с треском отковыривал наметившиеся палочки. Решил заготовить поболе: ну как старый хрыч раздобрится, да припомнит чего из детства. Вафай там какой, али чего еще позаковыристей.

Дед, тем временем, проковылял к северной глухой стене рубленой избы. В углу висел берестяной лист, наискось расчерченный на четыре части. Рисованные угольком черточки в каждой четвертине означали день времени года. Прожитые зачеркивались, важные предстоящие загодя отмечались кружком. Ближайшая знаменательная дата – Асташкино двенадцатилетие – приходилась на предпоследний день зимы. На подготовку времени хватало: за две седмицы что не начни припасать, все одно сожрешь.